Анненковы в Нижнем Новгороде

{Очерк составлен С.Я. Гессеном и А.В. Предтеченским по рассказам Е.К. Гагариной, по документам семейного архива и по письмам декабристов к Анненковым (собрание Пушкинского Дома) .} Источник: Полина Анненкова. Воспоминания М.: Захаров, 2003. -- 384 с. -- (Серия "Биографии и мемуары"). OCR Ловецкая Т.Ю. Анненков не сразу решился покинуть Тобольск, когда манифест Александра II открыл декабристам путь в Европейскую Россию. К этому времени неподвижность Ивана Александровича приобрела гомерические размеры. Недаром воспитанник декабристов, тобольский семинарист М.С.Знаменский, вспоминал, что он даже салфетку за обедом брал "с таким ленивым видом, с каким я способен был брать только одного Цицерона". Декабрист Л.С. Бобрищев-Пушкин зло острил, что у Анненкова два часа уходит на то, чтобы пересесть с одного стула на другой. Такому человеку нелегко было пуститься зимою в далекий путь, и все нетерпение Прасковьи Егоровны, горевшей желанием скорее ехать в Россию, казалось, ни к чему не приводило. Так, в различных отсрочках, кончился 1856 год, а с наступлением следующего, 1857 г., Иван Александрович серьезно захворал, и самая жизнь его находилась в опасности. При таких условиях, вопрос об отъезде, конечно, снова откладывался на неопределенное время. Но и тогда, когда Анненков уже стал поправляться, он из-за слабости здоровья все еще не решался пускаться в далекий путь, Прасковья Егоровна нервничала и хандрила в Тобольске, дети -- Ольга и Иван, давно уже находившиеся в России, тосковали и не знали, чем объяснить эти промедления. А Анненков пребывал в мрачной нерешительности, вопреки настояниям друзей-декабристов, давно перебравшихся по ту сторону Урала и уговаривавших Ивана Александровича скорее следовать их примеру. "Я уверен, -- писал из Нижнего Новгорода Свистунов, -- что путешествие поправит вас вернее, нежели все лекарства, вместе взятые. Отправляйтесь в путь возможно скорее". С самого начала у Анненкова зародилась мысль о переезде в Нижний, где тогда губернаторствовал декабрист А.Н.Муравьев. В этом направлении и хлопотали его товарищи. Свистунов, собиравшийся перебираться из Нижнего в Калугу, заблаговременно заботился о подыскании для Анненковых помещения и завещал им все свое домашнее обзаведение. Он же, совместно с И.И. Пущиным и Е.И. Якушкиным, сыном декабриста, хлопотал о его служебном положении по возвращении в Россию. В ряду прочих забот Анненкова тревожила перспектива подвергнуться на родине новому мелочному надзору. Тревога эта была не безосновательна, а источники ее чрезвычайно любопытны для характеристики положения вообще амнистированных декабристов. 16 января 1857 г. из Н.Новгорода Свистунов писал Анненкову "по поводу известной вам бумаги, в которой говорилось о надзоре, коему министр Ланской, или, вернее, чиновник его канцелярии, хотел вас подвергнуть своим частным распоряжением. Сергей Петрович (Трубецкой) писал своей сестре Потемкиной, ссылаясь на русскую поговорку "где жалует царь, не разжалует псарь". Она говорила с Долгоруким, встреченным ею в салоне, который засвидетельствовал ей, что он не слышал ни о каком распоряжении касательно надзора за вами со стороны кого бы то ни было. Самое любопытное в этом то, что есть бумага одного из министров сибирским губернаторам, в которой требуется установить два разряда: один для амнистированных, другой для оставляемых под надзором. Виктор Антонович (Арцимович) направил здешнему губернатору чиновника, через которого он поручил ему установить надзор за Пущиным. Губернатор был чрезвычайно удивлен этим известием и обратился к министру за разъяснениями. Он считает, что это -- секретный надзор, и, стало быть, дело жандармерии, тогда как у него на это нет ни полномочий, ни средств". Вскоре после того вопрос о переводе Анненкова вполне оформился. 7 февраля Свистунов извещал Ивана Александровича, что от самого губернатора слышал о его переводе. После того потребовалось, однако, еще около полугода на то, чтобы объединенные усилия Прасковьи Егоровны и друзей-декабристов возымели действие. В июне Анненков был определен "на службу в Нижегородскую губернию с назначением состоять при начальнике губернии сверх штата", и в конце следующего месяца Анненковы выехали в Нижний. Прасковье Егоровне было под шестьдесят лет, когда она возвращалась в Россию. Отшумевшие грозы оставались далеко позади, и жизнь, входившая все более в обыденную колею, не требовала уже того колоссального напряжения всех душевных сил, как прежде. Она и сквозь тридцатилетнюю ссылку, вопреки всем невзгодам и болезням, казалось, пронесла в неприкосновенности свою поразительную жизнеспособность. Сибирские снега бессильны были затушить горевший в ней огонь, но самому огню этому теперь, на закате, оставалось освещать только семейный очаг. Анненковы навсегда обосновывались в Нижнем. Дом они снимали на Большой Печорке. Все пережитое по-новому воспитало их вкусы, ограничив потребности. Поэтому и обстановка у них была чрезвычайно скромная: в гостиной стоял диван, с боков по три кресла, вдоль стен -- стулья, и у самого окна -- кушетка, излюбленное место Прасковьи Егоровны. В семье господствовал строгий, раз навсегда заведенный порядок. Между тем как на женской половине царила безгранично Прасковья Егоровна, во всех остальных делах главенствующую роль играл Иван Александрович. И надо сказать, что в домашнем быту он был крайне деспотичен: весь дом жил, как того хотел Анненков. Для Прасковьи Егоровны, при ее французском воспитании, такое положение вещей казалось вполне естественным, и иной жизни она не мыслила. А властный характер Анненкова часто давал себя весьма основательно чувствовать всем членам семьи. Так, без его разрешения никто, ни даже жена, не имел права велеть заложить лошадей, и обыкновенно вынуждены бывали ходить пешком. Но когда в городе случалась ярмарка, то все городские магазины, исключая съестных, переводились туда. Попасть на ярмарку пешком, по дальности расстояния, бывало крайне затруднительно. В таких случаях надлежало за помощью обращаться к Прасковье Егоровне, которая, улучив у мужа счастливую минуту, получала требуемое разрешение. Из конюшни выводили по нескольку дней не запрягавшихся, оплывших жиром лошадей, которые необычайно быстро уставали и к возвращению домой буквально сплошь покрывались мылом. Иван Александрович стоял на крыльце и неизменно, при виде взмыленных лошадей, сердился на приехавших: "Опять загнали лошадей!" Заботливость его о лошадях простиралась до того, что он и для себя лично старался их не тревожить. "Дома я буду в субботу, -- пишет он жене во время одной из своих поездок, -- для меня не стоит беспокоить лошадей. Достаточно будет телеги для чемодана, а я приеду на извозчике". Семья поднималась и закусывала в девять часов утра, после чего Иван Александрович обыкновенно удалялся к себе в кабинет, или в "Дворянскую канцелярию", помещавшуюся дома, либо же ехал в земскую управу. Обед бывал в пять, и, в промежутке, по заведенному им порядку, не полагалось кушать. С трудом удалось О.И. Ивановой получить у матери разрешение на то, чтобы детям ее давали завтрак. Завтраки происходили, правда, в столовой, но за маленьким столиком, наспех, причем Прасковья Егоровна стояла неизменно в дверях, ведущих в комнаты Ивана Александровича, с таким расчетом, чтобы он никак не мог увидеть этого нарушения порядка. "Ну, кушайте же, кушайте же скорее, -- торопила Прасковья Егоровна, -- а то дедушка увидит!.." В пять часов вся семья собиралась к обеду, который продолжался часа два, ибо Анненков ел крайне медленно и много, и, несмотря, на то, что бывало по 6--5 блюд, он всегда брал вторую порцию, а пока он не кончал, конечно, не подавали следующего блюда. После обеда Иван Александрович на два часа укладывался спать, и тогда в доме воцарялась гробовая тишина, хотя он и спал богатырским сном, так что никакой шум не мог бы его потревожить. Вечером старики усаживались в гостиной, он на диване, она на кушетке, с шитьем либо вязаньем. Анненков сидел неизменно в одной позе, переложив ногу на ногу таким образом, что мог видеть свою подошву. По-видимому, это была еще тюремная привычка. По крайней мере, Прасковья Егоровна говорила, что так он сидел в крепости целыми часами. В руке у него была неизменная табакерка, и зачастую рука с понюшкой табаку долгое время оставалась висящей в воздухе. Так просиживали они до двух и до трех часов ночи, углубленные в свои мысли. Прасковья Егоровна и в старости была полною противоположностью мужу. Она никогда не оставалась без дела, и подвижность ее не знала границ. Хотя она так и не научилась хорошенько говорить по-русски и выражалась ужасно, но тем не менее отлично и весьма энергически объяснялась с прислугой. Конечно, не обходилось без курьезов. Так, как-то, ухаживая за цветами, которых было множество в первой комнате, она закричала лакею: "Скарей, ска-рей, принеси поганый стул!" -- "Какой поганый стул?" -- "Из кухня! Поганый стул!" Внучка догадалась, что это должно было обозначать табурет. При всем том, Прасковья Егоровна содержала хозяйство в образцовом порядке. Правда, жили Анненковы замкнуто. Но хотя они и не устраивали приемов, тем не менее вследствие высокого и влиятельного положения, которое занимал Иван Александрович в Нижнем, к ним целый день ездили. Он не всегда даже выходил, и всех принимала Прасковья Егоровна. Она постоянно носилась по дому, и часто Иван Александрович, сидя в кресле, кричал жене, бывшей где-нибудь наверху в мезонине: "Полина, дай мне носовой платок", хотя этот последний лежал в двух шагах от него. Центром забот Анненковых были дети. Заботы эти особенно обострились еще в Сибири, по мере того как сыновья стали подрастать, и приходилось думать об их дальнейшей судьбе. В 1849 г. старший сын Владимир окончил гимназию, и Иван Александрович стал хлопотать об устройстве его в университет. Усилия его не увенчались успехом, и талантливый и одаренный юноша вынужден был начинать службу в должности канцелярского писца. Но даже в те тяжелые времена его неоспоримые достоинства взяли верх над клеймом "сына государственного преступника", и впоследствии он достиг поста председателя окружного суда. Так же начинал карьеру и второй сын Анненковых -- Иван. Очень скоро, однако, он рассудил перейти в военную службу, где полагал найти больше возможностей выдвинуться, и завязалась новая длительная переписка. Только в конце декабря Анненков узнал, что "государь император по всеподданнейшему докладу просьбы губернского секретаря Анненкова (из бывших государственных преступников) высочайше повелеть соизволил: сына его, Ивана Анненкова, кончившего курс в тобольской гимназии, с правом на чин 14-го класса, определить согласно с его желанием в военную службу унтер-офицером без экзамена, на правах вольноопределяющегося I разряда". Этот Иван, Ванюша, не отличавшийся особенно положительным характером и пользовавшийся головокружительным успехом у женщин, служил предметом особых забот и беспокойств родителей. Должно, впрочем, оговорить, что Анненковы предоставляли сыновьям полнейшую свободу действий, и если случалось им воздействовать на детей, то делали они это совершенно нечувствительно для последних. Младший сын, Николай, умерший около 1873 г., много и подолгу хворал. Упоминание об его болезни встречается в письме Прасковьи Егоровны к мужу еще от 11 апреля 1859 г., причем она пользуется случайным поводом, чтобы преподать мужу маленький урок насчет его постоянных страхов: "Врача, лечившего сына, постиг удар, парализовавший все тело, что меня крайне огорчает. Это -- предупреждение тебе, милый друг: ты так боишься всякой потери крови, а между тем должен благодарить Бога, когда это случается". В 1862 г. Анненкову, после больших трудов, удалось устроить Николая в Пензу мировым посредником (как позднее и Ивана). По этому случаю он в письме к жене, от 7 сентября, разразился горькой филиппикой относительно непослушания сыновей: "Нет никакого сладу с детьми. Все хотят делать по-своему, всегда недовольны тем, что я для них делаю, а сами только глупости вытворяют". Смерть Николая явилась последним ударом, который суждено было пережить 73-летней Прасковье Егоровне. Она перенесла эту потерю со свойственным ей стоицизмом, но оправиться совсем уже не могла. Она перестала выезжать, и тогда тяжелая обязанность сопровождения на балы младшей, незамужней дочери Наталии пала на Ивана Александровича, который эту повинность выполнял с присущей ему аккуратностью и методичностью. Наталья, с детства проявлявшая признаки психического расстройства, болезненно боялась всего холодного до такой степени, что не касалась голой рукой дверной ручки. Поэтому Иван Александрович, за несколько времени до отъезда на бал, клал ее браслеты в карманы сюртука и методично прогуливался по комнатам в ожидании, пока они согреются. Так же методичен и исполнителен был он и в отношении всех принятых на себя обязанностей. А обязанностей этих было очень много. Кроме деятельного участия в осуществлении крестьянской реформы и занятий по должности уездного предводителя дворянства, много внимания приходилось уделять своим имениям, доставшимся ему в крайне запущенном состоянии, заложенными и перезаложенными в опекунском совете. Поэтому ему нередко случалось разъезжать по делам, и всякая такая поездка являлась для Ивана Александровича пыткой. Он собирался в путь по две недели, а то и долее. С чердака приносили чемодан, который целыми днями стоял раскрытым, покуда Прасковья Егоровна ходила за ним по пятам, настаивая на скорейшем отъезде. Как некогда, перед выездом из Сибири, он придумывал всевозможные оттяжки и отсрочки. Но и отправившись уже в путь, Анненков проявлял непреодолимую склонность к разным остановкам, хотя сам же и журил себя за это. Письма его к Прасковье Егоровне пестрят объяснениями и истолкованиями путевых задержек. Всякий раз случается, что "дорога ужасна", "снега выпало множество", "подвигаться можно только шагом" и т.д. Подобно многим возвращенным в Россию декабристам, Анненков принял горячее и деятельное участие в осуществлении крестьянской реформы. Впервые он столкнулся с вопросом об освобождении крестьян в 1858 году, когда был назначен членом от правительства в Комитете по улучшению быта помещичьих крестьян. Позднее он состоял членом Нижегородского губернского присутствия, причем в этой должности имел ближайшее отношение к разработке реформы 1861 года. Наконец, уже после реформы, Анненков занял должность председателя Нижегородского съезда мировых посредников. На этом поприще он заслужил большую популярность среди передовых слоев нижегородского общества, видевших в нем одного из наиболее гуманных и убежденных деятелей крестьянской реформы. Так протекали последние годы старика-декабриста и его жены, даже на закате своем не раз заволакивавшиеся тревожными тучами. В 1860 году Анненков ездил на четыре месяца за границу. Вслед за тем, в 1861 году, съездила на родину и Прасковья Егоровна. Об этой поездке ее, к сожалению, не сохранилось никаких следов, исключая случайного упоминания в черновой рукописи воспоминаний. Вероятно, она и недолго отсутствовала, потому что Анненков, положительно, не мог жить без нее. "Ты не можешь себе представить, как мне тяжело без тебя", -- жаловался он ей в 1862 году из Пензы. Прасковья Егоровна в семейном кругу любила подтрунивать добродушно над этой внешней несамостоятельностью и медлительностью мужа. В отсутствие его она часто вспоминала случай из молодости Анненкова, когда он запаздывал на развод и, чтобы избежать штрафу, усадил солдат на извозчиков и таким образом прибыл вовремя к месту назначения. Рассказывала она и другой случай, относящийся уже ко времени их пребывания в Нижнем. В проезд великой княгини, будущей императрицы Марии Федоровны Анненков должен был иметь аудиенцию, на которую отправлялся с младшей дочерью. Однако они так долго собирались и одевались, что подъехали к Кремлю, когда уже все кареты отъезжали оттуда. Переждав, пока кончился разъезд, Анненков тем не менее проехал в Кремль и просил доложить о себе. Аудиенция была ему дана. Прасковья Егоровна, видевшая в окно разъезд, встретила мужа упреками: "Ну, ты, конечно, опоздал!" Анненков, со свойственной ему невозмутимостью, отвечал: "Нисколько. Нас приняли отдельно". Смерть Прасковьи Егоровны наступила внезапно. Утром 14 сентября 1876 года ее нашли в постели уже похолодевшей. В это же утро кончилась, по существу, жизнь и Ивана Александровича -- жить без нее он не смог, душевная болезнь его быстро прогрессировала, и через год с лишним, 27 января 1878 года, его не стало. "После смерти И.А. Анненкова, -- писал в некрологе декабрист Розен, -- осталось в живых восемь из так называемых декабристов". Круг первых русских революционеров, редея, смыкался все уже...

В Нижнем Новгороде на улице Большой Печерской находится дом №16, некогда принадлежавший декабристу Ивану Александровичу Анненкову. Его женой была Прасковья Егоровна, урожденная француженка-аристократка Полина Гебль. Это архитектурное сооружение является настоящим достоянием нашего города. Дом особо примечателен тем, что супруги Анненковы провели там последние годы жизни.

Полина родилась в аристократической семье в замке Шампаньи в Лотарингии. Положение ее семьи было бедственным, так как ее отец, монархист по убеждениям, был лишен всех материальных и социальных привилегий. Правда, в 1802 году по рекомендациям друзей он был принят в наполеоновскую армию в чине полковника, что позволило семье прожить несколько лет в достатке. Но продлилось это недолго, вскоре отец Полины погиб в Испании. В её мемуарах, касающихся этого периода, есть интересная запись. Однажды, вскоре после гибели отца, близ Нанси она увидела Наполеона, который собирался сесть в карету. Полина решительно подошла к императору, сказала, что осталась сиротой и просила его о помощи. Кто знает, прошение ли матери Полины, оставшейся после гибели мужа без средств, с двумя детьми на руках, или её собственное обращение к императору решило судьбу семьи, но они получили единовременное пособие, а затем и пенсию. На эти деньги их семья жила до тех пор, пока к власти во Франции не вернулись Бурбоны. Выплата пенсии была прекращена, и они опять остались без средств. Полине и её сестре пришлось зарабатывать на жизнь рукоделием. Когда же ей исполнилось семнадцать лет, она поступила продавщицей в модный дом в Париже. В 1823 году Полина приняла предложение торгового дома "Дюманси" и поехала работать в Россию.

Модный дом "Дюманси", в котором работала Полина, находился рядом с домом Анны Ивановны Анненковой, обожавшей делать покупки. Она часто бывала в этом магазине. Почтительный сын не отказывался сопровождать свою мать, он часто встречал там Полину, и они беседовали.

Ивана Александровича поразила открытость, душевная доброта, живой ум и утонченность Полины. Через несколько месяцев он признался ей в чувствах и попросил руки и сердца. Но его мать была против такого неравного брака, а венчаться тайно Полина Гебль не согласилась. Тем не менее, они жили вместе и не собирались разрывать отношения.

После декабрьских событий 1825 года в Петербурге Анненков был арестован. В это время француженка ждала ребенка и не могла последовать за ним, но сразу же после рождения дочери, она оставила ее у матери возлюбленного, а сама отправилась в Петербург.

Подкупив тюремных охранников, она навещала его раз в неделю, тайно приносила теплую домашнюю еду и вино. Вскоре декабристов отправили в ссылку в Читу, а их женам разрешили следовать за ними. Но Полина не была женой Анненкова и не имела права отправиться за возлюбленным. Ей пришлось добиться личной встречи с императором Николаем I и подать ему прошение. Николай, тронутый ее искренностью и большой любовью к Ивану Александровичу, позволил Полине Гебль следовать за декабристом. Почти не имея средств и не зная русского языка, она отправилась в Сибирь.

Мать Анненкова приняла ее после столь отверженного поступка, и в ссылке они венчались, ее окрестили Прасковьей Егоровной. Лишь на время свадьбы с Анненкова сняли кандалы.

В Сибири Анненковы прожили 30 лет, там она учила жен декабристов вести хозяйство, готовить, шить, с трепетом ждала встреч с мужем. Затем Анненков был помилован, и им разрешалось уехать из места ссылки в другой город, за исключением Петербурга и Москвы. С самого начала у Ивана Александровича зародилась мысль поселиться в Нижнем Новгороде, где в то время губернатором был декабрист Александр Николаевич Муравьев. Анненков был уважаемым человеком в Нижнем Новгороде и по приезде он поступил на службу при губернаторе, а Прасковья Егоровна занималась общественной деятельностью. Они имели шесть детей и жили в ладу, благодаря мягкому характеру и французскому воспитанию Прасковьи. До конца дней верная жена носила браслет, отлитый из кандалов мужа, в память о преданной любви. Супруги были похоронены на Крестовоздвиженском кладбище, ныне не существующем.

Анастасия Скосарева, 9А

Практически каждый севастополец удивится и не поверит, если ему сказать о том, что первый российский «неебоскреб» был построен именно в нашем городе.

Небоскреб по меркам 1902 года...7-ми этажный)) Так называемый «Дом Аненкова» (по фамилии известного мецената Я. Я. Аненкова) стал еще и первым железобетонным зданием в городе. А то, что это здание - современный ГУМ, который в наше время не достигает и семи этажей, тем более догадаться трудно. Предлагаю вам прочитать пост, о том какую прекрасную гостиницу для рабочих сделали в своео время. Хоть когда-то крымский сервис был на высоте.

Немного об идеи создания Дома

В то время, в южных губерниях с апреля по ноябрь ежегодно складывалась весьма непростая обстановка, связанная с наплывом огромного числа сезонных рабочих, приезжавших на заработки с Севера. Строители, сельскохозяйственные рабочие, грузчики, плотники, мелкие ремесленники и прочий обездоленный люд сколачивал артели для совместной работы, и снимал общую «артельную» квартиру для проживания. Кому не хватало средств, ютились по грязным ночлежкам, или не менее грязным частным квартирам в диких, антисанитарных условиях и тесноте, что являлось одной из основных причин многочисленных вспышек эпидемий. Чуть ли не каждый год в Крыму и Севастополе свирепствовали холера, тиф, и другие заразные болезни.

Для создания недорогой артельной гостиницы на 500-800 человек, генерал-майор Аненков выкупил небольшой участок земли на Базарной улице (сейчас ул. Маяковского), напротив рынка (который сейчас перенесен немного дальше). Семиэтажное здание было построено в стиле модерн и повторило в плане острый угол пересечения улиц, на которых оно расположено. Крутое падение рельефа в сторону набережной позволяло создать в крыле дома, выходящего на эту улицу, дополнительный цокольный этаж.

"Рай для бедноты"

В доме имелись водопровод, центральное отопление, своя электростанция, три лифта. В цокольном этаже кроме электростанции, находился огромный ледник для склада. В нижнем этаже и во дворе располагались лавки по системе пассажа со сквозными проходами: вместо дверей они закрывались железными шторами. На втором этаже расположился трактир.

Для артельных квартир предназначались третий и четвертый этажи. Владелец дома нашел для себя выгодным за ту же цену, которую артельщики выплачивали владельцам ночлежек (10 копеек в сутки или 3 рубля в месяц с человека), предоставить каждому жильцу отдельную койку, дважды в день чай с сахаром (без талонов) и бесплатную стирку белья. Приглашенный Анненковым врач бесплатно лечил заболевших в течение трех дней, а юрисконсульт, также бесплатно, оказывал артельщикам юридические услуги. Искусственная вентиляция и кухня с чрезвычайно дешевым для города двухразовым питанием дополняли этот «рай». В случае же появления заразных заболеваний каждое помещение могло быть автономно дезинфицировано горячим паром.

Остальные этажи, во избежание банкротства собственника, сдавались в наем предприятиям. Так в здании расположились: паровые пекарни, колбасная и макаронная фабрики. Для поддержания гигены постояльцев имелась баня.

Дом недолго был в собственности Анненкова, и перешел к другому владельцу - А. А. Чумакову, который устроил в нем народный театр - «Зал развлечений». Здесь любой желающий мог лицезреть балет, танцы, комические пантомимы, выступления акробатов и куплетистов.

Даже крыша зания была своеобразной достопримечательностью: на ее углу была возведена башня оригинальной конструкции, для которой в Париже изготовили не менее оригинальные часы. Огромный циферблат помещался над выемкой, в которой стояла фигура Ивана Сусанина. В 12 часов Сусанин появлялся перед публикой и раскланивался, а часы играли народный гимн - для этого предусматривался специальный орган.

Также на плоской асфальтированной крыше хотели разбить сад, для того чтобы постояльцы и местные жители могли там гулять и загорать.

Как "небоскреб" потерял свои этажи?!

В 1920 году здание пострадало от многочисленных пожаров и до начала 1933 года простояло заброшенным, зияя дырами. 30 января 1933 года местная газета «Маяк Коммуны» сообщила: «Президиум Горсовета принял решение в кратчайший срок восстановить семиэтажный дом, бывший Анненкова, на базаре, превратив его в дом промышленности и кооперации». В результате архитектурные формы модерна сменил конструктивизм: овальным оконным проемам были приданы прямоугольные очертания, с крыши здания снята балюстрада.

Во время Великой Отечественной войны Дом Анненкова сильно пострадал. Верхние этажи не подлежали ремонту и их решили снести. Здание осталось четырехэтажным, пятый - цокольный. Цоколь украсили рустом, окна первого и второго этажей оставили прямоугольными, а оконные проемы третьего перекрыты арками, на крышу вернули балюстраду, фасад украсили лепниной и резными карнизами.

Облик города – отражение людей, которые в нем живут. Меняются времена, политические строи, архитектурные стили, на смену лошадям приходят автомобили и автострады. Город-мегаполис вынужден адаптироваться ко всем этим условиям и соответствовать современному темпу жизни. Некоторым городам везет. Там удается найти компромисс между модернизацией и сохранением исторической застройки.

Но бывает и по-другому. Новая идеология, власть, исторические изменения подобно стихии, разрушают все на своем пути, оставляя от былых шедевров только черно-белые фотографии. Утраченные памятники, здания, целая история великого города, которая исчезла вместе с ними. Сегодня в рубрике «Неизведанная Россия» Екатерина Лайтер покажет вам непривычную и неизвестную Москву.

Сухаревская башня

О Сухаревской башне сейчас напоминает только Сухаревская площадь. Сама площадь получила название как раз таки от башни. Башня была построена в 1692-1695 годах по указанию Петра I. Это было грандиозное сооружение, особенно для Москвы того времени. Высота башни составляла 60 метров, ее даже называли невестой колокольни Ивана Великого. А еще Сухаревскую башню называли башней колдуна. Дело в том, что на ее верхнем этаже находилась астрономическая обсерватория. Она была организована Яковом Брюсом, химиком, инженером и астрономом. Вокруг личности Брюса ходило много легенд, современники считали его чернокнижником. Сухаревская башня была символом столицы.

Но в 1933 году было принято решение о сносе Сухаревской башни с целью расширения движения. Для интеллигенции того времени это было трагедией. Представьте себе, если бы вдруг объявили о сносе Храма Василия Блаженного (а ведь его тоже хотели снести). Деятели культуры пытались спасти башню и даже написали письмо И.В. Сталину. Но вождь пролетариата ответил так: «Лично считаю это решение правильным, полагая, что советские люди сумеют создать более величественные и достопамятные образцы архитектурного творчества, чем Сухарева башня…”. В июне 1934 года башню полностью разобрали, а площадь переименовали в Колхозную.

Стены Китай-города

Китай-город и Кремль – самые древние районы Москвы. Отсюда Москва началась. Китайгородскую стену заложили в 1535 году при Елене Глинской, матери Ивана Грозного. Это было фортификационное сооружение, длиной чуть более 2,5 км, толщина стен составляла 6 метров. Также были возведены 12 башен и четверо ворот. Стена неоднократно перестраивалась. В 18 веке она утратила свое оборонительное значение. В 19 веке было сделано несколько проломных ворот, а в 1871 году соорудили Третьяковский проезд.

В 1934 году Китайгородская стена была практически полностью снесена. Уцелел только участок стены на площади Революции и элемент фундамента Варварской башни в подземном переходе станции метро «Китай-город». В 1995-2000 гг. были воссозданы некоторые снесённые элементы стены. Так в 1995 году восстановили Воскресенские ворота, ведущие на Красную площадь. В 1997 году заново отстроили участок стены вдоль Театральной площади с Круглой башней, а в 2000 году – участок, примыкающий к арке Третьяковского проезда.

Военторг

Здание Военторга располагалось на улице Воздвиженке, дом 10. Его построили в 1910-1913 гг. по заказу Экономического общества офицеров Московского военного округа. Это был прекрасный памятник архитектуры модерна. Внутреннее убранство здания отличалось изяществом и элегантностью. Основная лестница была облицована итальянским мрамором, стены украшала живопись. В 1935 году все это великолепие разобрали. В 2003 году правительство Москвы приняло решение о сносе здания Военторга. Как и при И.В. Сталине протесты общества не смогли изменить принятого властями решения. Военторг был снесен, а на его месте построили торгово-офисный центр.

Ансамбль Кадашевской набережной

Замоскворечью, конечно, повезло больше, чем другим районам Москвы. Многие архитектурные памятники здесь сохранены. Но, к сожалению, и тут есть исключения. Кадашевская набережная застраивалась при Екатерине II. Ее архитектура была уникальной для Москвы. Здесь находились старинные двухэтажные дома с арками. В 1994 году по распоряжению Ю.М. Лужкова были снесены дома, памятники культуры «Кадашевская набережная»: № 12, 16, 18 и 30.

Страстной монастырь

Пушкинская площадь (до 1937 г. Страстная) – излюбленное место встреч москвичей. Здесь находится знаменитый памятник А. С.Пушкину работы А. М. Опекушина. Здесь же располагается здание бывшего кинотеатра «Россия». Но знаете ли вы, что раньше на этом месте стоял женский Страстной монастырь? Он был основан царем Алексеем Михайловичем в 1654 году вокруг уже существующего пятиглавого храма. Название свое монастырь получил в честь Страстной иконы Божией Матери.

В середине 1770-х годов Страстной монастырь практически полностью сгорел. Екатерина II издала указ о его восстановлении. В 1855 году по проекту архитектора М. Д. Быковского построили новую увенчанную шатром колокольню. Вокруг обители были разбиты красивые цветники. Монастырь славился на всю Москву чудесным пением монахинь. После революции монастырь закрыли, а в его помещениях разместили антирелигиозный музей Союза безбожников СССР. В 1937 году Страстной монастырь снесли.

Дом Фамусова

Совсем рядом со Страстным монастырем находился дом, в котором в начале 19 века жила семья Марии Ивановны Римской-Корсаковой. Этот дом назывался среди москвичей «дом Фамусова». Дело в том, что кузина А. С. Грибоедова была замужем за сыном М. И. Римской-Корсаковой. Считается, что в «Горе от ума» А. С. Грибоедов описал окружение Марии Ивановны и устраиваемые ей балы. А. С. Грибоедов и А. С. Пушкин не раз бывали в этом доме.

В середине 19 века дом был превращен в Строгановское училище. В Советское время здесь находился Коммунистический университет Востока. В 1927 г. рядом с домом построили здание газеты «Известия». Со временем рабочего места для сотрудников газеты стало не хватать. И тогда не было придумано ничего лучше, чем расширить площадь за счет сноса бесценного памятника. И снова были общественные протесты. И снова их никто не услышал. Дом Фамусова снесли в 1967 году.

Чудов монастырь

Кремль до начала 20 века выглядел по-другому, не так, как сейчас. После революции на территории Кремля было разрушено 17 церквей. Все они являлись уникальными памятниками. Среди них был и Чудов монастырь. Его строительство начал митрополит Московский Алексий, излечивший от слепоты жену ордынского хана. В благодарность за это чудо-митрополиту было даровано место для строительства храма. Первую церковь воздвигли в 1365 году. В 1503 году вместо древней церкви построили новый храм.

Во второй половине 18 века к храму было пристроено крыльцо с башенками в готическом стиле. Во время Отечественной войны 1812 года храм был захвачен французами, и в нем находился штаб наполеоновской армии. В монастыре по традиции крестили царских детей. Здесь были крещены дети Ивана Грозного, Петр I, Александр II. В стенах монастыря погребали представителей самых знатных московских родов. Революция 1917 года принесла монастырю погибель. В 1929 году древний храм, чудо московского зодчества, был уничтожен.

Дом Анненковых

Существует мнение, что дом Анненковых спроектировал В. И. Баженов. Однако есть и другие обстоятельства, сделавшие этот дом знаменитым и ценным для москвичей. Дом Анненковых связан с романтической историей любви декабриста И. А. Анненкова и француженки Полины Гебель. Эта история положена в основу романа А. Дюма «Учитель фехтования» и одной из сюжетных линий фильма «Звезда пленительного счастья». Дом Анненковых, расположенный на улице Петровке, принадлежал дочери генерал-губернатора Сибири, в замужестве А. И. Анненковой. Она была невероятно богата и обладала властным и жестким характером. В ее доме жили более ста слуг, готовых выполнять все прихоти барыни. Гардероб А. И. Аненковой насчитывал 5000 платьев.

Ее сын, будущий декабрист И. А. Анненков, провел свои детские и юношеские годы в доме на Петровке. В 1825 г. он познакомился с Полиной Гебель, служившей приказчицей в магазине на Кузнецком мосту. Она часто бывала в доме Анненковых и оставила воспоминания о нем. После восстания декабристов Полина Гебель последовала за И. А. Анненковым в Сибирь, где они наконец обвенчались. Что касается дома, то в 1837 г. разорившаяся А. И. Анненкова продала его Михалковым. Михалковы превратили его в доходный дом и владели им до самой революции 1917 года. Здесь размещались кафе, магазины, кинотеатр, которые посещали знаменитые писатели и певцы. В 1946 году при реконструкции Петровки дом Анненковых был снесен.

Константин Михайлов

Петровка, 5 – таков был адрес замечательного дворянского особняка , в чьей истории причудливым образом перемешались трагическое и смешное. На месте его почти полвека был пустырь со сквером, а в 1990-е годы здесь построили очередной бутик. Но в истории Москвы дом по праву остался.

НЕОЖИДАННАЯ ЧИСТОТА ЛИНИЙ
Архитектура здания, построенного в 1776 году, сразу выдавала руку большого мастера. И.Э.Грабарь был уверен, что проектировал этот дом В.И.Баженов. «Это типичный угловой особняк, — писал Грабарь в 1951 году, — проектированный бесспорно Баженовым, хотя и осуществленный не им лично… Внешняя архитектура дома вполне отвечала нашему представлению о духе позднего баженовского творчества, и только обтесанные при неудачном ремонте приставные колонны да их переделанные капители придавали зданию налет обывательщины».

К высокой полуротонде, украшавшей угол Петровки с Кузнецким мостом, примыкали два симметричных трехэтажных флигеля. В 1792 году к дому пристроили длинный двухэтажный корпус по Петровке. И с точки зрения архитектуры, и с точки зрения градостроительства дом был безупречным образцом зрелого русского классицизма. Он доминировал на маленькой площади, образовавшейся на перекрестке улиц.
Художественный путеводитель по Москве 1917 года отмечал, что центральная часть особняка «поражает неожиданной чистотой линий и выдержанностью некоторых деталей».

План здания был симметричен относительно угловой диагональной оси и гармонично сочетал разнообразные по форме помещения – круглые, прямоугольные, овальные. В одном из последних, со стороны двора, помещалась лестница, соединявшая этажи. Для И.Грабаря планировочная композиция дома являлась дополнительным доказательством авторства Баженова: «Достаточно взглянуть на его план, чтобы в этом не оставалось сомнения. К довершению всего в эллиптической лестничной клетке, выходившей на двор, стоял чисто баженовский палатный столб во все три пролета. Правда, здесь он играл роль опоры для лестницы».

Композиция с купольной ротондой на угловой части здания стала фирменным знаком московского классицизма последней трети XVIII века, да и зодчие последующих десятилетий часто к ней обращались. Весьма близок к особняку на Петровке был барский дом в Шаболове, исчезнувшей ныне подмосковной усадьбе, память о которой осталась только в названии улицы за Калужской заставой. Как считают современные исследователи, композиция и стилистика здания Московских сберегательных касс, построенного дальше по Петровке, на углу Рахмановского переулка в 1902-1907 гг., также восходит к баженовскому прототипу. Ему же наследует и доходный дом 1910-11 гг. в Ермолаевском переулке, 13.

КОРОЛЕВА ГОЛКОНДЫ
Строился дом для сибирского генерал-губернатора И.В.Якоби, который отдал его в приданое своей дочери Анне, вышедшей замуж за гвардии капитана А.Н.Анненкова. С 1803 года Анна Ивановна Анненкова владела домом единолично. Московский адресный справочник 1818 года – «Алфавитные списки всех частей столичного города Москвы домам и землям…» фиксирует «в 1 квартале, на Петровской большой улице» под нумером 74 дом «Анненковой Анны Ивановны Статской Советницы». В «Старой Москве» В.Никольского (1924) мы читаем: «Старуха была баснословно богата, и в Москве ее звали «королевой Голконды»».

Из мемуаров одной француженки известны нам подробности жизни, быта и нравов дома на Петровке. Позволим себе длинную выдержку. «Старуха была окружена приживалками и жила невозможной жизнью. Позднее, когда она меня потребовала к себе, я была поражена всем, что увидала. Мне, как иностранке, казалось, что я попала в сказочный мир. Дом был громадный, в нем жило до 150 человек, составлявших свиту Анны Ивановны. Парадных комнат было без конца, но Анна Ивановна никогда почти не выходила из своих апартаментов. Более всего поражала комната, где она спала. Она никогда не ложилась в постель и не употребляла ни постельного белья, ни одеяла. Она не выносила никакого движения около себя, не терпела шума, поэтому все лакеи ходили в чулках и башмаках, и никто не смел говорить громко в ее присутствии. Без доклада к ней никто никогда не входил. Чтобы принять кого-нибудь, соблюдалось двадцать тысяч церемоний, и нередко желавшие видеть ее ожидали ее приема или выхода по целым часам.

В официантской сидело постоянно 12 официантов. На кухне было 14 поваров, и огонь никогда не переводился, потому что Анне Ивановне иногда приходила фантазия спросить что-нибудь закусить не в назначенный час, и это случалось всего чаще ночью, так как для сна у нее, так же как и для обедов и завтраков, не было назначенных часов. Все делалось по капризу, по первому требованию Анны Ивановны. Комната, где она постоянно находилась, была вся обита малиновым штофом. Посредине было сделано возвышение, на котором стояла кушетка под балдахином; от кушетки полукругом с каждой стороны стояло по 6 ваз из великолепного белого мрамора самой тонкой работы, и в них горели лампы. Эффект, производимый всей этой обстановкой, был чрезвычайный. В этой комнате Анна Ивановна совершала свой туалет, также необыкновенным способом. Перед нею стояло 6 девушек, кроме той, которая ее причесывала. На всех 6 девушках были надеты разные принадлежности туалета Анны Ивановны, она ничего не надевала без того, чтобы не было согрето предварительно животной теплотой. Для этого выбирались все красивые девушки от 16 до 20 лет, после 20 лет их назначали на другие должности. Даже место в карете, перед тем как ей выехать, согревалось тем же способом, и для этого в доме содержалась очень толстая немка, которая за полчаса до выезда садилась в карете на то место, которое потом должна была занять Анна Ивановна. Пока она выезжала, немка нагревала место в креслах, в которых Анна Ивановна всегда сидела…

Я уже сказала, что Анна Ивановна никогда не ложилась в постель, она спала на кушетке, на которую расстилалось что-нибудь меховое, и покрывалась она каким-нибудь салопом или турецкою шалью. На ночь она не только не раздевалась, но совершала даже другой туалет, не менее парадный, как дневной, и с такими же церемониями. Надевался обыкновенно белый пеньюар, вышитый или с кружевами на шелковом цветном чехле, потом пышный чепчик с бантами, затем шелковые чулки, непременно телесного цвета, и белые башмаки, по тогдашней моде, с лентами, которые завязывались, а бантики тщательно расправлялись, как будто бы она ехала на какой-нибудь бал. В таком пышном туалете она прилегала на кушетку и никогда не оставалась одна. При ней было до 40 избранных девушек и женщин разного возраста, которые поочередно должны были находиться в ее комнате. На ночь в комнату Анны Ивановны вносились диваны, на которых и помещались дежурные. Они должны были сидеть всю ночь и непременно говорить вполголоса. Под их говор и шепот дремала причудница, а если только они умолкали, она тотчас же просыпалась.

Стол ее был не менее прихотлив, как все остальное, и накрывался каждый день на 40 приборов. Сама она обедала за особенным столом, к которому приглашались только избранные, а зачастую даже в своей комнате, куда вносился уже накрытый стол на 4 прибора, так как она требовала около себя положительной тишины и спокойствия. Она не хотела знать никакой заботы, никакого горя, и когда ее второй сын, Григорий, был убит на дуэли, то ей решились сказать об этом только год спустя.

Ее многочисленными имениями управлял Чернобой, из ее же крепостных, наживший себе несколько домов в Москве, а всем хозяйством заправляла дальняя родственница Мария Тихоновна Перская. Все доходы с имений привозились и сдавались Марии Тихоновне, в комнате которой стоял комод, куда ссыпались деньги по ящикам, по качеству монеты, и, наверное, Мария Тихоновна сама не знала хорошенько, сколько ссыпалось в комод и сколько из него расходовалось. Беспорядок и воровство в доме были так велики, что под конец жизни Анны Ивановны все серебро, которого было немало, было заложено. Оно выкупалось из ломбарда, когда давался какой-нибудь обед, и на другой день снова закладывалось…

Но когда я попала в 1826 году в дом старухи Анны Ивановны Анненковой, то у нее всего было так много, что комнаты, где хранились эти богатства, были похожи на магазин. Одних платьев счетом было до 5 тысяч. Для них велась особенная книга, с приложением образчиков, по которым Анна Ивановна назначала, какое платье желала надеть. Два сундука были наполнены самыми редкими кружевами ценностью в 100 тысяч рублей.

Целая комната была занята разными дорогими мехами, привезенными, как говорили, из Сибири. Анна Ивановна страшно любила наряжаться, забирала очень много по магазинам, особенно в английском, который был тогда в моде, и где она пользовалась безграничным кредитом, так как магазину было известно, что в Лондонском банке находится громадный капитал, на который она имела право. Когда ей нравились какие-нибудь материи, то покупала целыми кусками, чтобы у других не было подобных.

Когда я ее узнала, она была окружена ореолом величия, к ней ездила вся Москва и, между прочим, бывал часто митрополит московский Филарет… Эта бездушная женщина была неимоверно строга с своим сыном, и он являлся к ней не иначе, как затянутый в мундир, и постигшее его несчастье нисколько не расшевелило ее».

ЗВЕЗДА ПЛЕНИТЕЛЬНОГО СЧАСТЬЯ
И в этом доме, среди компаньонок и безгласных горничных, вырос мальчик, сын гвардейского капитана и полуанекдотической барыни – декабрист, поручик Кавалергардского полка Иван Анненков. Трагическая и возвышенная история любви Ивана Анненкова и француженки Полины Гебль известна всем зрителям фильма «Звезда пленительного счастья», а также всем читавшим роман Александра Дюма «Записки учителя фехтования».

Героиня поехала за героем в Сибирь, он венчался с нею в кандалах. Полина Гебль (конечно же, это ее мемуары мы читали чуть выше), рано осиротевшая дочь наполеоновского офицера, приехала в Россию в 1823 году, заключив контракт с торговым домом Дюманси , активно развивавшим тогда свой московский бизнес.
«Какая-то невидимая сила влекла меня в эту неизвестную в то время для меня страну. Все устраивалось как-то неожиданно, как будто помимо моей воли», — вспоминала Полина на закате жизни. И всю жизнь помнила странное предчувствие, посетившее ее еще во Франции: «Я сидела в кругу своих подруг, те шутили и выбирали себе женихов, спрашивая друг друга, кто за кого хотел бы выйти. Я была между ними всех моложе, но дошла очередь и до меня, тогда я отвечала, что ни за кого не пойду, кроме русского. Все очень удивились моему ответу, много смеялись надо мной и заметили, что у меня странная претензия, и где же взять мне русского? Я, конечно, говорила это тогда не подумавши, но странно, как иногда предчувствуешь свою судьбу».

Итак, Полина служила (и познакомилась с Анненковым) по соседству с его домом, на Кузнецком мосту, где была старшей приказчицей в магазине Дюманси. Собственно говоря, в модный магазин, конечно, любила заглядывать сама Анна Ивановна, а почтительный сын решил однажды ее сопроводить…

«В 1825 году, за шесть месяцев до происшествий 14 декабря, я познакомилась с Иваном Александровичем Анненковым. Он начал неотступно за мною ухаживать, предлагая жениться на мне. Оба мы были молоды, он был чрезвычайно красив собою, необыкновенно симпатичен, умен и пользовался большим успехом в обществе. Совершенно понятно, что я не могла не увлечься им», — вспоминала Полина.

Предоставим слово историку Михаилу Семевскому: «То был красавец в полном смысле этого слова не только в физическом отношении, но и достойнейший в нравственном и умственном отношении представитель блестящего общества гвардейских офицеров 1820-х годов. Отлично образованный, спокойного, благородного характера, со всеми приемами рыцаря-джентльмена, Иван Александрович очаровал молодую, бойкую, умную и красивую француженку, та страстно в него влюбилась и, в свою очередь, крепкими узами глубокой страсти привязала к себе Ивана Александровича».

Дальнейшее известно – неудача декабрьского восстания, следствие, суд, Сибирь. Полина Гебль в 1827 году отправилась в Читу за своею судьбой. Ее напутствовал сам митрополит Московский Филарет. Только после ареста сына статская советница Анна Анненкова, не одобрявшая, конечно же, мезальянс , пригласила к себе в дом любимую женщину сына и со слезами обняла ее. На проводах Полины в доме на Петровке «к Анне Ивановне собралось множество народу, все старались рассеять и развлечь ее. Нелегко мне было оставить ребенка . Бедная девочка моя как будто предчувствовала, что я покидаю ее: когда я стала с нею прощаться, она обвила меня ручонками и так вцепилась, что насилу могли оттащить, но везти ее с собою было немыслимо. Потом я встала на колени перед Анной Ивановной и просила благословить меня и сына ее, но она объявила, что эта сцена ее слишком расстраивает» …

Мария Волконская, оказавшаяся в Сибири по тем же причинам, что и Полина Гебль, не могла не вспомнить ее в своих «Записках»: «Это была молодая француженка, красивая, лет 30; она кипела жизнью и весельем и умела удивительно выискивать смешные стороны в других». Полине, вероятно, добиться разрешения отправиться в Сибирь было сложнее иных: в отличие от них, она не была еще венчанной женою Анненкова. Однако же хлопоты в Петербурге принесли успех; помогал соотечественнице вхожий во многие столичные дома Огюстен Гризье, популярный учитель фехтования (у него, в частности, брали уроки Пушкин и Иван Анненков).

Вернувшись на родину, Гризье издал мемуары, попавшиеся на глаза Александру Дюма. Роман Дюма «Записки учителя фехтования» был, разумеется, запрещен в России, отчего превосходно расходился в рукописном самиздате: пишут, что его читала подпольным образом сама императрица.

В апреле 1828 года Полина Гебль обвенчалась – по высочайшему разрешению – с Иваном Анненковым в Чите, поселилась рядом с острогом и, по отзыву Марии Волконской, «осталась преданной женой и нежной матерью; она работала с утра до вечера, сохраняя при этом изящество в одежде и свой обычный говор».

Впоследствии Анненковы жили на поселении в Иркутской и Тобольской губерниях, затем в Нижнем Новгороде. В этом городе в 1857 году со своими героями повстречался Александр Дюма, путешествовавший по России: Полина, вспоминал он, носила на руке браслет с железным кольцом из цепей, которыми некогда был скован ее муж.

КУЛЬТУРНАЯ ЛЕТОПИСЬ
Полина Гебль-Анненкова, рожденная в 1800 году в замке Шампиньи в Лотарингии, близ Нанси, умерла в 1876 году. В России ее давно уж звали Прасковьей Егоровной. Муж пережил ее на год. Вернуться в дом на Петровке им было не суждено.

«Королева Голконды» Анна Анненкова, умерла в 1842 году в бедности, в одиночестве, разоренная вороватыми приказчиками, так что даже хоронить ее пришлось за чужой счет. Еще в 1837 году Анненкова продала дом коммерсантам Михалковым, которым, как пишет историк С.Романюк, он принадлежал до революции. Дом стал при новых хозяевах «доходным», т.е. частично сдавался внаем.

Запечатлен дом Анненковых и на страницах культурной летописи Москвы. В начале XIX века здесь устраивали концерты. На первом этаже дома с 1820-х годов размещались библиотека и популярный книжный магазин К.Урбена, где, в частности, покупал книги А.С.Пушкин; этот магазин специализировался на торговле иностранными книгами. В 1830-1840-х годах дом занимали ресторан и гостиница француза Транкля Яра (это тот самый, знаменитый «Яр» пушкинских времен, до того располагавшийся выше по Кузнецкому Мосту). Рекламируя свой ресторан в московских газетах, Яр сообщал, что у него имеются отличные трюфеля, а также «самые лучшие устерсы по 60 рублей за сотню, анчоусы, паше-фроа и разных сортов пирожные». Позднее в доме находилась гостиница «Франция» , в ней нередко останавливались в 1850-1870-е годы Н.А. Некрасов и И.С. Тургенев, а в 1867-м — М.Е. Салтыков-Щедрин.

В 1900-х годах москвичи спешили в этот дом на сеансы кинотеатра «Мефистофель»; в первом этаже полуротонды находилось кафе-кондитерская «Трамбле». Кафе француза Коде-Октавия Трамбле в доме Анненковых было весьма популярно среди московского светского бомонда. Оно явно копировало модные парижские и венские кафе эпохи модерна: сюда ходили не поесть, а выпить чашечку кофе или горячего шоколада с изысканным десертом (весьма почитались здешние фруктовые мармелады), почитать газеты, поговорить с друзьями, поглазеть в витрины на спешащих по Кузнецкому мосту барышень. У Трамбле часто сиживал, правда, в одиночестве, за чашкой кофе предприниматель Николай Тарасов, создатель легендарного артистического кабаре «Летучая мышь» и «генеральный спонсор» Художественного театра.

Кафе прибегало в предреволюционные годы к оригинальным по тогдашним меркам способам привлечь внимание посетителей. Известный русский предприниматель Н.А. Варенцов рассказывает в своих мемуарах забавный эпизод: его знакомый Алексей фон Бремзен, чиновник Экспедиции государственных бумаг, будучи в Москве, «зашел в кафе Трамбле, находящееся на Кузнецком мосту, и, к его удивлению, увидал на столике, покрытом толстой стеклянной доской, лежавшие в разбросанном виде отлично исполненные кредитные билеты разных ценностей. Он уверял, что они исполнены художественно и даже опытный человек мог бы не разобрать их фальшь. Он заявил немедленно полиции о запрещении таких кредиток где бы то ни было и заявил в сыскное отделение, чтобы ему было доставлено, кто художник этих рекламных кредиток, со строгой слежкой за ним и всеми, кто у него бывает». Нелегка была доля «креативного класса»…

Были в доме и фотоателье Н.И.Свищева-Паоло (автор серии снимков знаменитых писателей) и М.С.Наппельбаума (и он снимал Ахматову, Блока, Есенина, Шаляпина, а однажды был удостоен чести сделать фотопортрет Ленина), а также популярный филателистический магазин. Внешний вид особняка в начале ХХ столетия благодаря расцвету рекламы и коммерции был таков, что Анненковы вряд ли узнали бы родное гнездо: нижний этаж был отделан усилиями дизайнеров Трамбле в стиле модерн, фриз у основания купола составляла вывеска фотографа В. Чеховского, над нею красовалась реклама магазина кустарных изделий «Союз», а еще выше, в довершение картины, располагались бежавшие по кругу буквы рекламы кинотеатра «Мефистофель», похожей на миниатюрное колесо обозрения.

После 1917 года кафе Трамбле сменила «Музыкальная табакерка», где собирались почитать свои стихи перед публикой известные и неизвестные поэты. Под куполом ротонды звучали голоса Брюсова, Маяковского, Есенина, Шершеневича, Бурлюка, Вертинского. Мемуаристы вспоминали, что год (1918-й) был голодный, а в доме Анненковых, как при старом режиме, подавали настоящий кофе с сахаром и сдобными булочками.
Захаживали тогда в кафе, как повествует знающий все о древнем и новом московском общепите краевед А. Митрофанов, и вездесущие чекисты, тогда общавшиеся с поэтами открыто, обе стороны еще не чурались совместных попоек. Известен эпизод, когда «легендарный» Яков Блюмкин, хлебнув лишнего в «Табакерке», стал показывать поэтам подписанные ордера на расстрел, рассуждая вслух, кого пора бы уже пустить в расход. Осип Мандельштам не вынес этих откровений, выхватил ордера из рук Блюмкина и порвал. Тогда это сошло поэту с рук – видимо, потому, что вскоре Блюмкин убил германского посла Мирбаха и был арестован.
В предвоенные годы в доме размещались табачный магазин, отделы Центральной театральной кассы Управления театров Всесоюзного комитета по делам искусств.

ДОМ-МИРАЖ
Перед революцией 1917 года дом, по-прежнему принадлежавший Торговому дому Михалковых, едва не стал жертвой тогдашней строительной лихорадки: в погоне за прибылью и квадратными метрами девелоперы (как, собственно, и в наши дни) с легкостью сметали старинные домики, расчищая участки для доходных домов и развлекательных центров. Вот и коммерсант А.В. Михалков в 1913 году задумал поразить Москву и заказал талантливому архитектору Александру Зеленко проект нового здания на углу Петровки и Кузнецкого моста.

Зеленко, чье имя ныне стало одной из легенд русского модерна начала ХХ века, совместно с архитектором И.И. Кондаковым сочинил проект невиданной для Москвы стилистики. Композиция с купольной ротондой, увеличившись в размерах, повторялась, но все фасады здания предполагалось полностью облицевать стеклом; огромные окна должны были свести к минимуму металлические рамы и простенки. «По замыслу авторов, — отмечает историк архитектуры Мария Нащокина, — это должен был быть дом-мираж, гигантский прозрачный ларец с сокровищами. Если представить себе его светящимся в вечернее время электрическими огнями, можно ощутить пафос торжества техники и прогресса, пафос наступления новой реальности, отрешенной от патриархального рукотворного старого мира, свойственный настроениям позднего символизма».

Но грянула мировая война, а затем революция, и торжество пафоса новой реальности задержалось на тридцать лет, правда, в советской версии хрустальный дворец обернулся пустырем.

Дом Анненковой – целый мир истории и архитектуры, несмотря на официальный статус архитектурного памятника, превратился-таки в мираж, был снесен в 1948 году вместе со всем кварталом по Петровке, от Кузнецкого моста до Дмитровского переулка. Предлогом послужило расширение улицы. Памятник старались спасти, в 1946 году Главное управление охраны памятников Комитета по делам архитектуры СССР пыталось оспорить решение Мосгорисполкома о сносе дома Анненковых, это только оттянуло развязку.

В мае 1949 года, выступая на пленуме Научно-методического совета по охране памятников культуры при Президиуме Академии Наук СССР, И.Э. Грабарь не мог обойти молчанием эту грустную историю. Вслушаемся – это весьма характерный документ времени, актуальный, к сожалению и в наши дни:

«Припомним судьбу одного из домов, построенных по проекту архитектора Баженова, судьбу так называемого дома Анненкова на углу Петровки и Кузнецкого переулка . Теперь он снесен. Перед этим шла упорная борьба органов охраны памятников архитектуры за этот дом. Снесли его из-за предложения отдела планировки Моссовета расширить в этом месте проезжую часть Петровки. Дом небольшой. Он мог легко быть передвинут, реставрирован и использован для культурно-просветительских целей.

Но тут у современных строителей, архитекторов возникли всякие проблемы эстетического порядка. Им не захотелось увязывать свои архитектурные замыслы с маленьким замыслом прошлого. Одним словом, им захотелось получить всю строительную площадку целиком. Памятник был им помехой.

В процессе борьбы Комитета по делам архитектуры со своим, ему подчиненным, органом – московским Управлением по делам архитектуры, руководство Комитета по делам архитектуры твердо стояло на позициях научно-принципиальных. Оно настаивало на сохранении произведения Баженова. Даже тогда, когда московское Управление начало без всякого разрешения ломать этот дом, Комитет добился приостановления слома. Но стоило только Управлению поставить предмет своего спора на заседание Исполкома Моссовета, как точка зрения Комитета совершенно изменилась. Председатель Комитета не только не перенес вопрос о судьбе памятников в Совет Министров СССР, но, присутствуя на заседании Исполкома, он не счел нужным защищать принципиальную точку зрения центрального органа по охране памятников архитектуры. Произведение Баженова перестало существовать».

В фондах Музея архитектуры хранится чертеж главного фасада дома, выполненный незадолго до сноса, в 1945-м.

И в «Звезде пленительного счастья» роль дома Анненковых пришлось сыграть московской усадьбе Усачевых – Найденовых на Земляном валу.

* Дом Анненковых был кратко описан в книге автора «Москва, которую мы потеряли» (М., 2010), посвященной утратам культурного наследия столицы в ХХ-ХХI вв. Специально для этой публикации очерк значительно переработан и дополнен.

** Грабарь датировал дом 1798 годом, хотя по архивным данным, он существовал уже в 1793 году. В исторической литературе встречается также датировка 1787 годом.

*** В отечественной краеведческой литературе обычно – Демонси.

**** Ср. отзыв о Полине Гебль другой известной аристократки-мемуаристки старинной Москвы – «бабушки» Е.П.Яньковой: «Кто она была – цветочница ли, торговка ли какая или гувернантка – порядком не знаю, но только не важная птица, впрочем, державшая себя хорошо и честно».

***** Дочь Ивана Анненкова и Полины, родившаяся в 1826 году, до их официального брака.

****** Даже спустя тридцать с лишним лет Полина, диктуя дочери мемуары, с возмущением вспоминала, как в январе 1827 года, несмотря на то, что Иван Анненков находился в крепости и тревоги за судьбу его были безмерны, ее будущая свекровь устроила в своем московском доме костюмированный бал, требовала, чтобы невеста заключенного сына танцевала весь вечер, обижалась, когда та нашла в себе силы только на один тур вальса и т.д.

******* В 1870-е годы она переехала на Тверскую, в дом в современном владении № 3, снесенный в 1960-е годы под строительство гостиницы «Интурист», ныне также снесенной.

******** Западный отрезок Кузнецкого моста, между Петровкой и Большой Дмитровкой, назывался в былые годы Кузнецким переулком.